Неточные совпадения
Дома отчаялись уже видеть его,
считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость
родителей была неописанна. Возблагодарили Господа Бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…
— Эти самые три тысячи-с они к тому же
считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили: «Мне, говорят,
родитель остается еще три тысячи ровно должен».
— Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я другого боюсь: чтобы меня в их сообществе не
сочли, когда что нелепое над
родителем своим учинят.
Считаю, впрочем, не лишним оговориться. Болтать по-французски и по-немецки я выучился довольно рано, около старших братьев и сестер, и, помнится, гувернантки, в дни именин и рождений
родителей, заставляли меня говорить поздравительные стихи; одни из этих стихов и теперь сохранились в моей памяти. Вот они...
И, наоборот, связь, освященную церковным законом, при отсутствии любви, при насилиях
родителей и денежных расчетах
считают безнравственной, она может быть прикрытым развратом.
— А вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я
считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то, а только, главное, душа в ём добрая и хороших
родителей притом.
— За то самое, что
родитель наш эти самые деньги вместе с ним прогулял, а как начали его
считать, он и не покрыл его: «Я, говорит, не один, а вместе с головой пил на эти деньги-то!» — ну, тому и досадно это было.
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались
родителям, а
родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий
считал себя вправе стоять в толпе разиня рот, не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто, как кристалл… так, кажется?
— Что касается до меня, — присовокупил Глумов, соревнуя мне, — то я нахожу, что в вашей таксе всего поразительнее — это строгая постепенность вознаграждений. А потому, хотя я и не желаю упоминать о ваших
родителях, но прошу вас
счесть, как бы я упомянул об них. Причем прилагаю полтинник.
И, наконец, в-пятых, сверх всего этого, несмотря на то, что ты будешь находиться в самых дружественных сношениях с людьми других народов, будь готов тотчас же, когда мы тебе велим это,
считать тех из этих людей, которых мы тебе укажем, своими врагами и содействовать лично или наймом разорению, ограблению, убийству их мужчин, жен, детей, стариков, а может быть, и твоих одноплеменников, может быть, и
родителей, если это нам понадобится.
Ибо оно, милая тетенька, целых шесть лет ставило этого юношу в пример, хвасталось им перед начальством,
считало его красою заведения, приставало к его
родителям, не могут ли они еще другого такого юношу сделать…
Ни отца, ни матери он не помнит и не знает, рос и воспитывался он где-то далеко, чуть не на границах Сибири, в доме каких-то бездетных, но достаточных супругов из мира чиновников, которых долгое время
считал за
родителей.
На все ласковые убеждения моей матери, что разлучаться друзьям не надобно, а лучше жить вместе и помогать друг другу в исполнении таких святых обязанностей, — Григорий Иваныч очень твердо отвечал, что
считает эту обязанность слишком важною и тяжелою, что ответственность за воспитание молодых людей если не перед
родителями их, то перед самим собою ему не под силу и мешает заниматься наукой, в которой он сам еще ученик.
Она немедленно уехала к Бенису и часа через два опять приехала ко мне с блистающим радостью лицом: доктора прямо от меня отправились в совет гимназии, где подписали общее свидетельство, в котором было сказано, что «совершенно соглашаясь с мнением г-на доктора Бениса, они
считают необходимым возвратить казенного воспитанника Аксакова на попечение
родителей в деревню; а к прописанному для больного декокту полагают нелишним прибавить такие-то медикаменты и предписать впоследствии крепительные холодные ванны».
Именинные поездки не ограничивались одним Ядриным, и раз в год
родители наши
считали необходимым съездить с одной стороны за 15 верст в родовое наше гнездо «Добрую Воду» к дяде Ивану Неофитовичу, а оттуда еще верст на 20 ближе к Орлу к тетке моей Анне Неофитовне Семенкович; а с другой стороны в совершенно ином направлении верст за 70, в Волховский уезд, к тетке Любви Неофитовне Шеншиной.
Соответственно всему этому Аполлон в первое время поступления на службу
считал своею гордостью отдавать все жалованье
родителям без остатка.
Считая, вероятно, для сына, предназначаемого в военную службу, мое товарищество полезным, хотя бы в видах практики в русском языке, полковник сперва упросил Крюммера отпускать меня в гостиницу в дни, когда сам приезжал и брал к себе сына, а затем, узнавши, что изо всей школы на время двухмесячных каникул я один останусь в ней по отдаленности моих
родителей, он упросил Крюммера отпустить меня к ним вместе с сыном.
В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было 23 года, — и что у
родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей! — виноват, забыл включить, что Жорж был единственный сын, не
считая сестры, 16-летней девочки, которая была очень недурна собою и, по словам маменьки (папеньки уж не было на свете), не нуждалась в приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания.
— Эх, господин, ежели рассказать вам!.. Не видал я в жизни своей хорошего и теперь не вижу. Только и видел хорошего до восемнадцати лет. Ладненько тогда жил, пока
родителей слушал. Перестал слушаться — и жизнь моя кончилась. С самых тех пор, я так
считаю, что и на свете не живу вовсе. Так… бьюсь только понапрасну.
«Ваша идея, — язвительно скажут нам, — вовсе не нова; вы имеете честь разделять её с госпожей Простаковой, с господином Скотининым, с
родителями пана Халявского, изображённого Основьяненком, и вообще со всеми маменьками и папеньками, которые слово воспитание
считают однозначащим с словом откармливанье.
Двумя-тремя годами Груня была постарше дочерей Патапа Максимыча, как раз в подружки им сгодилась. Вырастая вместе с Настей и Парашей, она сдружилась с ними. Добрым, кротким нравом, любовью к подругам и привязанностью к богоданным
родителям так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те
считали ее третьей своей дочерью.
Одни
считали ее дочерью султана, другие приписывали ей знатное польское происхождение, третьи полагали, что
родители ее неизвестны, но что она должна была в Петербурге выйти замуж за внука принца Георга Голштинского.
Ульянинский даже крестил сестру мою Юлю; при серьезном взгляде
родителей на религию это были не пустяки. Когда сын выздоровел, Ульянинский прислал папе в подарок очень ценный чайный сервиз. Папа отослал его обратно с письмом, что
считает совершенно недопустимым брать плату за лечение детей своего товарища, а присланный подарок — та же замаскированная плата.
«Полковник навещал нас каждый день и в беседах и во время стола склонял разговор на свои цели. Он был чтитель Вольтера — не любил христианской религии, не знал даже, что такое Ветхий и Новый завет (?!); благочестие
считал суеверием, церковные уставы — выдумками духовенства для корысти; признавал обязанности
родителей к детям, но не допускал обязанностей детей к
родителям. Вот в каком духе были беседы полковника с нами и с детьми генерала».
Избалованный не только женщинами полусвета, носившими его на руках, и светскими барынями, любящими мимолетные интрижки, но даже девушками, которые, по наущению
родителей, были предупредительно-любезны и заискивающе кокетливы с «блестящей партией» (установившееся светское реномэ князя Владимира), он был уязвлен таким отношением к нему первой красавицы Петербурга, и заставить эту гордую девушку принадлежать ему — конечно, путем брака, который молодой князь
считал чем-то не выше нотариальной сделки, — сделалось насущным вопросом его оскорбленного мелкого самолюбия.
Она была тщеславна и самолюбива, ей хотелось блистать в большом свете. Жизнь в Москве на ограниченные средства
родителей не удовлетворяла ее. Она не
считала лучшим и теперешнее их положение, хотя перспектива представления ко двору, о возможности которого сообщил отец, мутила ее воображение.
Герасим Сергеевич, оказывается, не пожелал даже выслушать его, не поинтересовался силою чувства к увлекшей его девушке,
считая это чувство за одну из тех заурядных «любовных интриг» с танцоркой, с канатной плясуньей, в подробности которых взрослые сыновья, из уважения к
родителям, не смеют посвящать их;
родители смотрят на такие «интрижки», если знают о них стороной, как на «дань молодости», сквозь пальцы и не поднимают о них вопроса, как о несерьезных и скоропроходящих увлечениях.
У нее был племянник — сын ее покойной любимой сестры, которого она
считала своим прямым и единственным наследником, каким он был и по закону, а потому и берегла копейку,
считая ее не своей, а «Аркаши», как она звала Аркадия Петровича Савина, оставшегося в детстве сиротой после одного за другим умерших
родителей и когда-то воспитывавшегося в московском корпусе, и воскресные и праздничные дни проводившего у Ираиды Степановны, боготворившей мальчика.
— Нет, — сказал мне пастор, с которым я вступил в разговор при его выходе из кирки: — нет, они этого еще не делали, и им пока не в чем раскаиваться. Но мои прихожане живут в тесном соседстве и в беспрестанном общении с русскими, у которых это делается, — я видел вред такого ужасного поведения со стороны русских
родителей и
счел долгом предупредить своих слушателей, чтобы они не научились следовать примеру своих русских соседей. Мои прихожане плакали от сожаления к чужим детям.